Шульгин Василий Витальевич

Статья в художественном стиле о русском политическом и общественном деятеле В. В. Шульгине. Рассказывает человек, лично знакомый со знаменитостью, повествование ведётся от первого лица.

Познакомился я с Василием Витальевичем Шульгиным в 1966 году, хотя зрительно знал его несколько раньше. Уже тогда из окна своего дома или просто на улице часто видел высокого, худого, очень представительного и интеллигентного старика. В хорошую погоду всегда в одно и то же время неторопливой походкой он проходил излюбленными дорожками в глубине тихих владимирских двориков. Я видел, как с ним охотно и приветливо здоровались жильцы близлежащих домов. На каждое такое приветствие он неизменно останавливался и, опершись на палку, благодарно клонил голову. От него всегда веяло каким-то торжественным спокойствием и миром. Потом уже, наблюдая его много лет, я ни разу не видел его раздраженным; печальным — да, раздраженным или сердитым — никогда. Общаться с ним было истинным наслаждением. Говорил он, так же как и жил, неторопливо, внятно, очень естественно и удивительно просто. Образность, к которой он прибегал, была не только ярким словом или фразой, она очень умело и живо вплеталась в картину тех конкретных событий или размышлений, о которых он рассказывал. Он словно приглашал собеседника быть не только слушателем, но и зрителем воссозданной до деталей обстановки. Он умел одинаково хорошо и отчетливо рассказывать и внимательно и уважительно выслушивать собеседника. Он никогда не подавал виду, если кто-то допускал нечаянную нетактичность в разговоре. Всегда первым вставал, чтобы подать женщине пальто и это могло бы показаться банальным и элементарным, если бы не его возраст.

Со слов Василия Витальевича, к концу второй мировой войны он жил с женой во Франции и в 1944 году поехал навестить свою дальнюю родственницу (почти всех родных и близких поглотила гражданская война), проживающую в Югославии. Как-то по почте получил открытку из советского представительства в Югославии. Его приглашали на беседу «с целью упорядочения некоторых формальностей». Он сам потом удивлялся своей доверчивости, но больше всего тому, что последовало за визитом в представительство. «Я никак не мог предполагать, что дверь, которую я открыл, откликнувшись на приглашение, захлопнется за мной на долгие 12 лет».

Новое свидание с родиной началось у него с камер на Лубянке, а продолжилось в знаменитой Владимирской тюрьме. Несколько предыдущих после эмиграции поездок на родину были нелегальными. Он рисковал, чтобы выяснить судьбу своих сыновей. С младшим, Дмитрием (кстати, и доныне живущим в США в штате Алабама), он покинул Россию в 1920 году вместе с отступающими врангелевскими войсками и беженцами. У него не было сведений о двух других сыновьях, и он не мог успокоиться. Едва совершив одну нелегальную, безрезультатную, полную лишений поездку (часть людей, тайно переправлявшихся с ним через границу, погибла), Шульгин вскоре предпринял вторую и третью. Впрочем, трагическая судьба одного из сыновей, Вениамина, поручика, скоро прояснилась, стала очевидной. О нем рассказал однополчанин, тоже врангелевский офицер. Он участвовал с Вениамином в тяжелом бою под Джанкоем, когда под напором красных отрядов белые части отступали. Лошадь, несшая пулеметную тачанку, в которой находился Вениамин с несколькими солдатами, была убита, на пулеметный расчет налетела конница...

Отчаявшись найти следы третьего сына, Шульгин обратился к ясновидящей гадалке по имени Анжелина. Не та ли, думаю я теперь, с которой по воспоминаниям А. Лариной (Бухариной), встречался, находясь в командировке во Франции в эти же годы, Н. Бухарин и которая предсказала ему расстрел на родине. Во всяком случае, эту звали Анжелиной. Вообще Шульгин очень верил в возможность особо одаренных людей предсказывать явления, предугадывать, видеть то, что недоступно простым смертным. Помнится, приезжал во Владимир знаменитый В. Мессинг, показывал свои психологические опыты, которые весьма впечатляли. Шульгин был наслышен о нем и раньше, но тут представилась возможность пообщаться непосредственно и он отправился на встречу. После демонстрации опытов прошел за кулисы, представился, и Мессинг немедленно пригласил его к себе в гостиницу, где они провели в беседе не менее двух часов, несмотря на позднее время. Не знаю, о чем разговаривали, но Шульгин был чрезвычайно доволен общением.

Так вот, Анжелина, рассказывал Василий Витальевич, внимательно его выслушала, задала какие-то вопросы и, сосредоточившись, начала описывать город, в котором она видит его сына. Было известно, что она никогда не была в России. В описанном ею городе Шульгин с изумлением узнал Винницу. Еще она добавила, что у сына болит душа. Можно было бы во всем усомниться, если бы вслед за этим не последовала целенаправленная поездка в Винницу, где удалось установить судьбу сына, выяснить обстоятельства последних месяцев его жизни (к приезду Шульгина его уже не было в живых), проведенных в психиатрической больнице. У него действительно болела душа, но, к сожалению, не в образном смысле, как первоначально истолковал для себя Василий Витальевич слова гадалки.

Как-то, расспрашивая Шульгина о пребывании во Владимирке, я поинтересовался, в каких камерах ему приходилось отбывать срок (кстати, срок был определен максимальный — 25 лет тюрьмы): в общих или одиночных и где легче переносилась изоляция. «Сидел и в общих, и в одиночных. И, знаете, когда меня сажали вдвоем с убийцей, то мне казалось, что лучше в одиночной, а вообще с людьми, конечно, веселей. И особенно, когда среди них оказывались такие, как академик В. Парин, писатель Даниил Андреев (сын знаменитого Леонида Андреева); и он называл еще некоторые фамилии тех, с кем было «веселей» сидеть.

...После смерти Сталина Василий Витальевич обратился с письмом к Н. С. Хрущеву. Упоминались в этом письме и слова, сказанные В. И. Лениным в его адрес.

В 1956 году последовало освобождение с выдачей вида на жительство в СССР, где в графе гражданство значилось «бывшее российское». Шульгин был определен в дом престарелых г. Гороховца Владимирской области, где прожил несколько лет. Об условиях содержания в этом доме мы не разговаривали, но о них не трудно догадаться, если знать, например, что канализация в этом немаленьком городе в конце 60-х годов отсутствовала даже в многоэтажных жилых новостройках.

Он написал во Францию, и скоро наладилась связь с женой, Марьей Дмитриевной, дочерью российского генерала Сидельникова, с которой он еще в 1920 году познакомился на корабле во время эвакуации из Крыма и с тех пор накрепко связал свою жизнь. Вскоре им разрешили воссоединиться в Гороховце, а затем перевели во Владимирский дом престарелых. Однако здесь поселиться вместе им удалось не сразу. Когда попытки получить хоть какой-то уголок для совместного проживания не увенчались успехом, Шульгин объявил голодовку. На четвертый день после отказа принимать пищу вопрос был решен положительно, а еще через несколько лет, где-то в начале 60-х им выделили маленькую однокомнатную квартирку на первом этаже небольшой четырехэтажки. Пенсия, которую определили Шульгину, была персональной, и он предусмотрительно переоформил ее так, что половину официально стала получать жена, чтобы в случае его кончины Марья Дмитриевна не осталась без средств к существованию.

Они удивительно подходили друг другу. С лица Марьи Дмитриевны, сохранившего следы былой красоты, почти никогда не сходила улыбка, глаза искрились задорным огоньком. В присутствии гостей она неизменно называла Шульгина по имени и отчеству и делала это как-то очень изящно и чуть игриво. В хорошие минуты Шульгин улыбался почти незаметно, зато заметно оживали его небольшие глаза, становившиеся особенно мягкими, теплыми. Когда собирались у моих друзей, ближайших соседей Василия Витальевича, он охотно исполнял желания Марьи Дмитриевны сыграть, например, что-нибудь на стареньком пианино.

Юмор у него всегда был серьезным. Скажем, он предлагал собравшимся догадаться о примерном философском содержании фортепьянного этюда, который он только что сочинил. Затем он медленно, очень старательно и подчеркнуто значительно исполнял нечто в минорных тонах и, выслушав робкие предположения собравшихся, объявлял наконец что в этом этюде речь идет об одиноком верблюде, бредущем по бескрайней пустыне.

14 января (по старому стилю — 1 января) 1968 года Шульгину исполнялось 90 лет. Мои друзья испекли большой пирог. Собрались у него на квартире. Зажгли 90 свечей. Марья Дмитриевна тяжело болела (рак пищевода) и уже почти не вставала, но по-прежнему светилась ее приветливая улыбка. Подняли первый тост. Тогда всюду продавалось в различной расфасовке недорогое болгарское сухое вино «Гымза». Шульгин по обыкновению добавлял в рюмку немного сахару, размешивал и слегка пригубливал. Свечи горели медленно и торжественно. Потом одна за другой стали гаснуть. Наступил момент, когда остались только две одиноко горевшие свечи. Они стояли рядом! Шульгин, неотрываясь, глядел на них. Все погасли, а эти еще горели. Наконец одна из них прогнулась и, прильнув к другой, угасла. Глаза Василия Витальевича повлажнели...

В этот период о нем особенно трогательно заботились соседи, жители близлежащих домов: приходили приготовить обед, угостить чем-нибудь вкусненьким к чаю, сделать необходимые покупки. Среди них была и моя мама. Позже появились какие-то «опекунши», одна из них была чрезмерно навязчива и, мягко говоря, симпатий не вызывала. Как-то я застал Василия Витальевича особенно печальным. Выяснилось, что исчезли золотые колечки, принадлежавшие Марьи Дмитриевне, — все «богатство» Шульгина и, пожалуй, единственная вещественная связь с прошлой, дорогой ему жизнью. На предложение немедленно объясниться с «опекуншей» Шульгин тихо, но твердо ответил: «Этого делать не следует: наверное, она нуждается».

Шульгиным живо интересовались многие известные люди.-Заезжали пообщаться знаменитые артисты, писатели, художники. Никулин писал «Мертвую зыбь», Косвинов — «23 ступени вниз», часть страниц которых была связана с именем Шульгина. В результате одного из первых после неволи визитов заинтересованных лиц появились «Письма к русским эмигрантам». К этим своим «Письмам» Василий Витальевич потом относился отрицательно. «Меня обманули», — коротко говорил он по этому поводу. Написанию писем предшествовали тщательно спланированные поездки Шульгина по стране с «Потемкинскими деревнями». Может быть, именно по этой причине он так долго не соглашался сниматься в фильме режиссера Эрмлера «Перед судом истории». Потом все же согласился, но с условием, что он не будет простым исполнителем воли режиссера. Получился очень интересный полнометражный художественно-публицистический фильм. Его и сейчас иногда можно увидеть в московском «Иллюзионе». Во Владимире фильм на экраны не пустили. Времена в этом отношении были самые печальные. Помню, в эти же годы в обкоме партии учинили настоящую расправу над Тарковским за фильм «Андрей Рублев», который был отдан на откуп «владимирской общественности». На партийно-комсо-мольских активах вешали грозные ярлыки на В. Солоухина, «опозорившего нашу Владимирщину» тем, что «посмел отпевать в церкви свою умершую мать». Впрочем, подобное творилось тогда всюду.

Прокат фильма «Перед судом истории» в других городах страны быстро свернули. Не знаю, был ли он официально запрещен к показу, но то, что логический смысл фильма с претенциозным названием оказались не в ладу — это скажет, пожалуй, каждый его посмотревший. Шульгин «переиграл» талантливого режиссера. Суда истории не получилось. История сочувствует Шульгину.

Как-то во время очередного визита к Шульгину я чуть было не застал у него А. И. Солженицына. Над его именем тогда уже начали сгущаться тучи, однако интерес к его личности и творчеству не ослабевал. Студенты от руки переписывали не изданные вещи Солженицына, передавали друг другу для прочтения. Один из моих товарищей по пединституту был родом из той деревни в Гусь-Хрустальном районе, где жила Матрена, героиня последней повести Солженицына, напечатанной в «Новом мире»; он учился в школе, где уроки математики вел Александр Исаевич, и рассказывал как легенду, что любимыми предметами учеников были уроки математики. Другой мой приятель-сокурсник в самый разгар антисолженицынской компании поехал в Рязань, чтобы встретиться с писателем, а когда вернулся и стал рассказывать, я, признаться, ожидал услышать нечто совершенно особенное, не совсем подозревая, что самым особенным было не звучавшее тогда слово «гласность», настойчиво повторяемое Солженицыным и названное им верным средством оздоровления общества.

Солженицын подъехал к дому Шульгина на частной машине, извинился, представился, сказал, что пишет на историческую тему и попросил Василия Витальевича письменно ответить на вопросы, которые он заранее подготовил. Я видел этот вопросник и московский адрес, который оставил Солженицын. Уверен, что Шульгин выполнил эту просьбу. Помимо прочих достоинств, человек он был исключительно обязательный, памятливый и аккуратный, да к тому же, так мне казалось, испытывающий острую потребность и обязанность поведать о вещах, о которых он знал больше других или лучше его никто не знал. Кстати, до последних дней своих он писал воспоминания. И был даже период, когда кое-что из написанного им печатали. Так, было несколько публикаций о Государственной Думе в журнале «Вопросы Истории СССР», однако вскоре редакция получила оглушительный разнос лично от М. Суслова. Суслов назвал эти публикации грубейшей политической ошибкой журнала, предоставившего свои страницы «махровому монархисту» в год 50-летнего юбилея Октября. Кажется, в связи с этим последовали и оргвыводы.

Как-то в разговоре я поинтересовался представителями большевиков в Государственной Думе. Шульгин ответил, что в Думе их всерьез никто не воспринимал, а когда один из них выступил и закончил свою речь лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», кто-то из членов Думы немедленно отреагировал, бросив реплику: «Пролетарии, если вы хотите есть невкусные щи в грязной общественной столовой, соединяйтесь!»

Василий Витальевич любил говорить о личностях в истории. В числе дореволюционных личностей убежденно называл трех: Петра I, Александра I и Столыпина. О Петре Аркадьевиче Столыпине, с которым был очень дружен, рассказывал особенно тепло. Говорил, что Столыпин остро ощущал недостаток в настоящих, толковых единомышленниках. «Дайте мне 40 губернаторов, и я переверну всю Россию», — цитировал Столыпина Василий Витальевич и от себя с горечью добавлял: «Но даже в такой богатой людьми стране, как Россия, не нашлось стольких грамотных, трезво мыслящих политиков».

Шульгин был глубоко убежден, что реформы, которые успел осуществить Столыпин, убедительно обеспечивали экономический рост России, уверенно выводили ее вплоть до начала первой мировой войны в число самых передовых стран. «Если бы не война и революция, Россия в короткий срок стала бы экономически не досягаемой для других стран», — таково было его убеждение.

Говоря о В. И. Ленине, как о личности, особенно восхищался двумя его идеями: Брестским миром и нэпом. О чем бы на протяжении многих лет мы ни говорили, даже если об одной и той же проблеме, я не помню, чтобы Василий Витальевич повторялся. Кажется, единственная фраза, которую я слышал от него неоднократно, звучала так: «Нынешней России нужен неонэп и необрестский мир».

О Сталине как о личности говорил только, что в 1942 году в один из самых драматических дней битвы на Волге газеты вышли с броским заголовком: «Сталинград будет взят!» и подпись — Гитлер. На следующий день газеты вышли с другим заголовком: «Сталинград взят не будет!» и подпись — Сталин. «И я твердо ощутил, что немцы Сталинград не возьмут», — резюмировал Василий Витальевич.

Когда речь заходила о Николае II, Шульгин отмечал, что царь был отличным семьянином, но никуда не годным политиком, причем хорошо понимал это и очень тяготился своим положением. Императрица часто упрекала его в отсутствии твердости и под ее влиянием он иногда эту твердость проявлял, но как раз тогда, когда этого не следовало делать. Так было, в частности, рассказывал Шульгин, когда на военном совете обсуждался вопрос об участии русского флота в одной из операций, следствием которой стала его гибель под Цусимой. Почти никто из генералов не поддержал того плана операции, который показался царю интересным, однако он проявил «твердость» и Россия потеряла свой флот в Японском море. Когда Николаю II сообщили об этой катастрофе, он, со слов Шульгина, «плакал как ребенок».

Василий Витальевич любил говорить не только о личностях большого масштаба, но и просто о незаурядных людях, людях долга, смелых, решительных, компетентных, больше думающих о деле, а не о том, как они будут выглядеть в глазах начальства. Помню в связи с этим его рассказ о поездке на фронт, куда он был командирован Думой. «Доложили обо мне и моей свите командующему (Шульгин назвал его, но я, к сожалению, не потрудился запомнить фамилию), который тогда находился недалеко от передовой линии фронта. Командующий вышел из блиндажа и, нахмурясь, холодно спросил: «Кто такие?» Я представился: «Шульгин, член Государственной Думы». Командующий еще строже: «Меня интересует Ваше воинское звание». «Прапорщик»;— тут же признался я. «Ну вот что, прапорщик, кругом и шагом марш! В советах прапорщиков я не нуждаюсь, мне с ними обсуждать нечего», — был ответ. Потом, несколько смягчившись, устало добавил: «Поезжайте-ка, господа, в госпиталя, к раненым солдатам. У них наверняка будут вопросы к вам, там вы действительно можете оказаться полезными».

Как-то мне захотелось более подробно узнать его мнение о В. И. Ленине, на что последовал такой рассказ. «Не помню, в каком году, но когда вокруг все чаще стали упоминать имя Ленина, я спросил о нем П. Струве. О чем-то увлеченно рассказывая, Струве быстро двигался по диагонали большой комнаты, в которой мы находились. Я спросил его «Что такое Ленин?» Струве остановил свой стремительный шаг, посмотрел на меня и переспросил: «Ленин?», а после небольшой паузы задумчиво переспросил: «Вы говорите — Ленин?» Затем он так же быстро продолжал шагать из угла в угол. Время от времени он останавливался и повторял вопрос, как бы спрашивая самого себя. Наконец он остановился и четко произнес: «Ленин — это думающая гильотина». Я спросил Шульгина, как он относится к этому определению. Василий Витальевич несколько смутился, очевидно, боясь меня как-то обидеть своим особым мнением, и неохотно и тихо сказал: «Считаю, что он был не всегда думающей гильотиной». А на мой дополнительный вопрос в качестве аргумента добавил: «Взять хотя бы казнь царской семьи». На мои попытки порассуждать о возможной непричастности Ленина к принятию решения о царской семье сказал сдержанно, но твердо: «Он был главой правительства».

Контакты с Василием Витальевичем, мягко говоря, не поощрялись. Из квартиры напротив через «глазок» велось неустанное наблюдение. Стоило только хлопнуть входной дверью в подъезд, как «глазок» сразу оживал. Стоя перед дверями Шульгина, я много раз ощущал скрытый чужой взгляд в спину. От этого делалось неуютно. Однако визиты к Шульгину никаких отрицательных последствий для меня не имели, хотя я и занимал тогда некоторое положение, имеющее отношение к идеологии (работал в аппарате обкома комсомола). Но однажды я пришел к Шульгину со своим товарищем, работавшим прокурором-криминалистом в областной прокуратуре. Потом мы с ним побывали у гостеприимного Василия Витальевича еще несколько раз, сделали часовую запись наших разговоров на старомодном катушечном магнитофоне, засняли на узкопленочном киноаппарате нашу прогулку во дворе дома. А вскоре после этой киносъемки моего товарища вызвали «на ковер» и после нескольких внушительных окриков категорически запретили бывать у Шульгина. Почему? Тогда такие вопросы не задавались.

Василий Витальевич был поистине самоотверженным человеком. Помню, как однажды не мог застать его дома в течение нескольких дней. Подумалось: заболел и его положили в больницу. Однако скоро он объявился и я к величайшему удивлению и восхищению узнал, что ездил он в Ленинград для участия в судебном процессе. Судили молодого парня, сына известного ленинградского поэта Н. Брауна. Шульгин познакомился с ним в одном из южных санаториев. Какое-то время спустя Василий Витальевич получил повестку: он приглашался в суд в качестве свидетеля. Надо ли говорить, что Шульгин с учетом его возраста и здоровья вполне мог бы не ехать в Ленинград. Но он не мог не поехать. В отсутствие Василия Витальевича в его квартире органами госбезопасности был произведен обыск. В суде фигурировала его переписка с Брауном и это каким-то образом пытались использовать против подсудимого. Василий Витальевич пересказывал вопросы, которые ему задавались в суде, и свои ответы на них. Его не покидало чувство горечи и виноватости без вины. Как я понял, он сделал все, чтобы у суда сложилось благоприятное мнение о Брауне. Он недоумевал, что судят человека за стихи, которые кому-то не понравились, хотя в них есть только то, что отличает хорошие стихи от плохих: образность, многозначность. Еще говорил о человеческих качествах Брауна. Рассказывал, в частности, эпизод, свидетелем которого был сам. В санатории, где они познакомились, среди отдыхающих находилась старая женщина в инвалидной коляске. Люди купались, заплывали далеко в море, катались на лодках. А эта женщина трудно добиралась на своей коляске к берегу и наблюдала за веселыми людьми, подолгу глядела в море. Браун взял лодку, подплыл к берегу, поднял женщину на руки, бережно усадил в лодку и только часа через два причалил к берегу. Старая женщина буквально преобразилась, ее глаза блестели счастливыми слезинками.

Приговорили Николая Брауна к 10 годам лишения свободы. Недавно я узнал, что он отбыл этот срок, что называется, от звонка до звонка.

...Как-то в день Пасхи на пороге нашей квартиры появился торжественный и нарядный Василий Витальевич. Он держал в руках крашеное яичко и маленький куличик. «Христос воскреси!» — были его первые слова, на что последовали мои: «Воистину воскреси!» Прошли к столу, пили чай, разговаривали. В это время в комнате появился с журналом «Мурзилка» в руке мой 2-летний сын, подошел к незнакомому, но, видимо, очень располагающему к себе деду, бесцеремонно забрался к нему на колени и стал показывать картинки. Шульгин оживился, потеплел лицом, заинтересовался сыном и картинками, но вдруг заметно опечалился. Я не сразу понял, в чем дело, однако, взглянув на картинки, догадался. Это были стихи В. Маяковского для детей.

Картинки изображали бравых малышей, бодро шагающих с этими самыми винтовками. Шульгин, полуобняв моего сына одной рукой, другой гладил его по головке, словно жалея. Затем он попросил ручку и прямо по печатному тексту размашисто написал, обращаясь почему-то к моей сестре, которая находилась тут же и хлопотала на угощением к праздничному столу: Ах, Юлия, могу ли я Жить в ужасе таковском?..

Запомнилось мнение Шульгина о революции в России: «Революция стала возможной потому, что было слишком много свободы и демократии. Беда же нынешней России в том, что нет никакой свободы и демократии, а одна только их видимость». В подтверждение российских свобод он, в частности, говорил, что достаточно было уплатить десятирублевую госпошлину, чтобы в считанные часы получить заграничный паспорт. Это давало возможность сотням революционеров, бежавшим из ссылки, без особых затруднений скрыться за границей, причем они практически ничем не рисковали, так как за побег сроки не добавлялись.

Помню, что разговор этот происходил в 1970 году, когда ему повторно отказали в выезде на постоянное жительство в США к своему единственному оставшемуся в живых сыну, с которым удалось наладить связь. «В 1967 году мне объявили, что мой отъезд к сыну неуместен, так как приближается 50-летие большевистской революции, а теперь — в связи со 100-летним юбилеем ее вождя. Не могу понять, каким образом мой отъезд к родному сыну подрывает устои государства, мешает ему отметить эти важные даты».

Умер он 15 февраля 1976 года, на 99-м году жизни. В свое время Мессинг предсказывал ему 100 лет — не на много ошибся. Отпевали Василия Витальевича в церкви, что приютилась у стен Владимирской тюрьмы, и похоронили на том же кладбище на Байгушах, рядом с Марией Дмитриевной, у могучего, разветвленного дуба, который он всегда обнимал, навещая могилу жены.

Не довелось проводить его в последний путь, к тому времени я жил уже в Москве, и о его смерти мне стало известно только через несколько дней после похорон. Знаю только, что в числе немногих навсегда провожавших его был И. Глазунов с женой. На последней выставке И. Глазунова в Манеже наряду с картинами я увидел большое фото: Шульгин в гостях у художника, 1971 год.

В день смерти Шульгина к его дому подъехала служебная машина, в которую погрузили бумаги, оставшиеся от Василия Витальевича. Вероятно, когда-нибудь можно еще будет прочесть не одну страницу воспоминаний и размышлений этого удивительного человека, которого мне посчастливилось знать близко. Кое-что в последнее время уже появилось. Вышли некоторые его книги. Его добрым словом вспоминают, цитируют в газетах и журналах. А недавно общественность Владимира вышла с инициативой об установлении мемориальной доски на доме, в котором он жил. Пользуюсь случаем, чтобы присоединить свой голос к этому предложению. В. В. Шульгин был одним из немногих чудом уцелевших осколков некогда огромной, а затем почти полностью уничтоженной цивилизации, частицей российского генофонда.